На русский язык были переведены и некоторые из многочисленных сочинений камералиста и обществоведа Иоганна Генриха Готтлоба фон Юсти[354], подвизавшегося то в Саксонии-Эйзенахе, то в Австрии, то в Ганновере, Дании и Пруссии, однако в основном чрезвычайно плодотворно предававшегося свободной писательской деятельности[355]. Н.Д. Чечулин убедительно показывал, что в Наказе Екатерина воспользовалась работами Юсти – как его заметкой к трактату Габриэля Франсуа Койе О торгующем дворянстве, ставшей частью большой европейской дискуссии, так и Grundfeste zu der Macht und Glückseligkeit der Staaten[356] – трактатом о полиции, представлявшим собой свод всех известных и имевших значение на тот момент принципов науки полицейского права. На вопрос о том, пристало ли дворянству заниматься торговлей, – в высшей степени актуальный для России того времени, обсуждавшийся комиссией о торговле и при Елизавете Петровне, и при Екатерине II, – Наказ, цитировавший как отрицательный ответ Монтескьё, так и положительное мнение Юсти, однозначного ответа не давал[357]. Больше всего совпадений с соответствующими разделами у Юсти обнаруживается в главе XVII – О городах, тогда как о его влиянии на отдельные положения глав Наказа, посвященных вопросам благочиния и финансов, можно скорее догадываться[358]. При этом невозможно установить, кто именно из двух ученых – Бильфельд или Юсти, составлявшие научную конкуренцию друг другу прежде всего в Германии, – был вдохновителем тех или иных пассажей[359].
В силу ограниченности наших познавательных возможностей, зачастую, несмотря на все усилия, выявить зависимость того или иного положения Наказа от его источников невозможно. Усилия могут оказаться тем более тщетными, если учесть, что Екатерина, обладавшая определенными навыками компиляции и расстановки собственных акцентов, собственноручно уничтожила многие из своих черновиков – не сохранилась даже оригинальная рукопись Наказа на французском языке. Как следствие, Чечулин – составитель лучшего до сих пор издания Наказа, пытавшийся установить источники каждого его параграфа, – вынужден был признать, что, в силу сокращения многословных цитат из Юсти и Бильфельда (в отличие от кратких, «содержательных» фраз Монтескьё), произведенного Екатериной, сходство «неизбежно ослабевает», и указать на источник с полной уверенностью не всегда возможно[360]. Другие исследователи, со скепсисом относившиеся к методу Чечулина, попытались не столько проследить дословные соответствия, сколько уловить политическое содержание и общую тенденцию отдельных пассажей Наказа. Такие разные авторы, как Федор Васильевич Тарановский, Георг Закке, Янис Яковлевич Зутис, Николай Михайлович Дружинин, Марк Раев, Дэвид Гриффитс, Дэвид Рансел и Эрих Доннерт, с большей или меньшей степенью обоснованности указывали на существенное влияние немецких политических наук – прежде всего камералистики и полицейского права, – под воздействием которых Екатерина внесла коррективы в антиабсолютистский проект Монтескьё, трансформировав его в модель просвещенно-абсолютистского чиновничье-бюрократического государства[361].
По меньшей мере Бильфельд мог бы стать основным звеном в этой трансформации, соединив естественно-правовую легитимацию абсолютизма с государственными интересами, как их определяет правитель (Staatsräson). Тарановский показал, что Екатерина разошлась с Монтескьё по трем главным пунктам, приняв сторону Бильфельда:
1. Если Монтескьё представлял духовенство как сословную корпорацию, обладающую собственным правом, а следовательно, независимую от суверенитета правителя, то Бильфельд, находясь в русле лютеранской традиции, выступал за подчинение духовенства княжеской власти[362]. Последняя рекомендация пришлась Екатерине по душе еще в 1760–1761 годах, когда труды Бильфельда впервые попали к ней в руки[363].
2. Если Монтескьё приписывал определенным историческим государствам и формам правления цели относительные и ограниченные, то Бильфельд и другие немецкие теоретики государственного права вслед за Христианом Вольфом считали абсолютной целью государства достижение максимально возможного общего блага[364].
3. Если Монтескьё ограничивался тезисом о необходимости подготовить умы к принятию наилучших законов, то Бильфельд поднимал просвещение до уровня политической задачи: «[Первое политическое правило состоит в том, чтоб] просвещать свою нацию, то есть распространить разум и влить в сердца народа тихие нравы…»[365]Согласно Монтескьё, воспитание должно было соответствовать конкретным формам правления, в то время как Бильфельд a priori рассматривал служение всеобщему благу как высший воспитательный идеал[366].
Нельзя, однако, упускать из виду того, что сам Бильфельд находился под сильным влиянием Монтескьё[367] и придерживался мнения, что назначение политики состоит в глубоком реформировании государства и общества.
Юсти, напротив, с начала 1750-х годов все более отдалялся как от просвещенного абсолютизма в вольфианской традиции, так и от конституционно-монархических позиций Монтескьё. Выступая за ограничение власти правителя, Юсти при этом не считал возможным усиливать влияние сословных корпораций, поскольку был сторонником отмены дворянских привилегий. В качестве орудия этого ограничения он предлагал разделение властей, введение свободно избираемых классом собственников представительных органов, городского самоуправления и гражданских свобод[368]. И хотя в результате влияние Юсти на Наказ Екатерины последовательно уступило влиянию Бильфельда, тем не менее заслуживает внимания тот факт, что императрица «ограбила» и его труды, подобно тому как она поступила с Духом законов: изрядно сократив принципиальную критику абсолютизма и господствующего положения дворянства, она позаимствовала из произведений Юсти идеи некоторых реформ, безобидных с политической точки зрения. Если учесть, однако, что труды Юсти получили хождение в России с одобрения Екатерины, в том числе и в переводах, история его влияния в русском обществе может оказаться весьма показательной[369].
2. Школьная реформа в России и ее немецкий образец
В богатом наборе идей и практических экспериментов, приготовленном для реформ Екатерины II Просвещением и послушной его влиянию политикой «регулярных» монархических государств Германии, главное значение принадлежит, несомненно, моделям и опытам в сфере народного образования. С расширением спектра общественных задач государства стала возрастать его потребность в квалифицированных служащих. Кроме того, с точки зрения и самой императрицы, и современных ей немецких политических мыслителей, само собой разумелось, что просвещенный абсолютизм должен быть и абсолютизмом просвещающим[370]. Как следствие, распространение просвещения и образования было возведено в ранг государственного дела, а вопрос о способе, каким можно было бы внедрить в Российской империи отвечающую столь высокой цели систему образования, не оставлял в покое саму Екатерину на протяжении всего ее царствования. Ответов она ожидала, главным образом, от научных институций обеих столиц. Обширная переписка последних с западными коллегами, прежде всего с немецкими учеными, университетами и академиями, показывает, как они, разделяя интересы государыни, запрашивали справки, заказывали литературу, честно старались выработать собственные суждения о реформах образования, проводившихся за границами империи. Однако найти и заимствовать подходящий образец для России именно в те десятилетия, когда европейский образовательный ландшафт трансформировался под воздействием Просвещения, было задачей чрезмерной и для других политических систем, а не только для петровского бюрократического государства. Во всяком случае, поначалу бесчисленные проекты так и оставались на бумаге, комиссии созывались и распускались, не достигнув никаких практических результатов, а начатые однажды проекты уходили в песок[371].
Открытый еще в 1731 году Сухопутный шляхетный корпус (Кадетский корпус) – учебное заведение, прокладывавшее прямой и легкий путь к офицерским чинам петровской Табели о рангах сыновьям поместных дворян[372], – ориентировался как на прусский образец, сложившийся в правление солдатского короля Фридриха Вильгельма I, так и на модель немецких рыцарских академий. В то же время Филипп Генрих Дильтей, профессор Московского университета, в 1764 году рекомендовал в качестве модели немецкие школы Российской империи: например, «превосходные школы» Риги и Ревеля он советовал как образцы для начальных школ, а школу при лютеранской церкви Петра и Павла в Петербурге – для гимназий. Структуру существовавшего на тот момент московского и двух новых университетов, основать которые он рекомендовал, Дильтей предлагал приблизить к европейским прототипам. В его тщательно продуманном плане реформы образования, к воплощению которого императрица так и не приступила, цели деятельности университетов и школ были согласованы[373].
